Елагин очень любил детей. Можно сказать, даже очень сильно любил. Но не часто. Гораздо чаще Елагин ездил в Амстердам на стажировку.
Вот как-то раз, всласть настажировавшись, пошел он гулять по городу. Его густые вихри развевал соленый морской ветер. Светловолосые голландки приветливо заглядывали в его стальные глаза. Разноцветье тюльпанов кружило голову. И все вместе это было так прекрасно, так далеко от московского болота, от дурных непромытых московских рож, что вообразил себя Елагин молодым европейцем, полным сил, таланта и надежд на невероятно красивое будущее. (Хотя на самом деле был он вполне зрелым русским мужиком).
Разволновавшись от чувств, Елагин зашел в ресторан и заказал апельсинового сока. Он сидел на веранде, в самом дальнем ее уголке, пил сок и с восторгом наблюдал за культурной размеренной жизнью цивилизации. Чудесные фантазии вихрем кружились в его голове. Он то дарил Ассоль изумительный корабль с красными парусами, то рисовал синих таитянок на далеких островах, то взмывал на ракете в бездну космоса… Всеобъемлющее счастье переполняло его тонкую нервическую натуру.
Однако в этот момент в ресторан ввалился Мишин (которого Елагин знал). Лицо Мишина было красное, галстук съехал насторону, на каждой руке висело по голландской девице, на шее болталась связка краковской колбасы, а из кармана пиджака торчала бутылка водки. “Шампанского”, – с порога заорал Мишин, кидаясь в официанта долларами. Еще через минуту до Елагина докатилась волна перегара и чеснока. “Господи”, – с горечью подумал Елагин, – “неужели это пропитанное алкоголем и табаком существо было когда-то нежным и добрым мальчиком, который целовал маму на ночь и укладывал с собой плюшевого мишку”. “И как все это примитивно”, – продолжал размышлять Елагин, – “эти вульгарные девицы, эта гадкая водка, и особенно эта идиотская колбаса на шее. Как все это пошло по сравнению с полотнами великих художников и произведениями великих композиторов!”.
Тут как на грех в ресторан вошли (с трудом) еще двое – Жулин и Жилин (Елагин их тоже знал). Эти дети России едва держались на ногах. Медленно жуя краковскую колбасу, они поводили по сторонам мутным безумным взором, от которого у местных цивилизованных людей кожа на спине покрывалась пупырышками. От вида своих старых приятелей, Елагину стало еще грустнее. “Вот козлы-то”, – ругнулся про себя Елагин, – “а прикидывались приличными людьми. И это с ними, с этими обезьянами, я щедро делился знаниями и жизненным опытом. Как мог я так жестоко обманываться!”.
Кто знает, как бы сложилась дальнейшая судьба Елагина, если бы не Быстров (и Быстрова Елагин знал), который тоже вошел в ресторан. Розовый, пышущий здоровьем крепыш, он был совершенно трезв. Его голубые глаза и светлые волосы как нельзя больше гармонировали с аккуратной и благовоспитанной публикой. Быстров уверенно выбрал столик, закурил дорогую сигару и заказал апперитив. “Вот оно – будущее нации”, – с облегчением подумал Елагин и направился к Быстрову, чтобы поделиться своей восторженностью и планами на будущее. Он уже было протянул руку к соседнему с Быстровым стулу, как вдруг увидел, что у того (у Быстрова) из кармана торчит… краковская колбаса.
Тут нервы Елагина не выдержали. Он выхватил из быстровского кармана колбасу и начал молотить ею Быстрова по голове. Измочалив несчастный продукт, Елагин бросил остатки в Жилина и Жулина (которые умудрились их ловко поймать) и бросился в туалет отмывать руки. В туалете же он наткнулся на Мишина и его девиц, полностью раздетых. Дрожа всем телом от возмущения, Елагин заперся в свободной кабинке. “О, Ассоль!”, – последний раз промелькнуло в елагинской голове, и он потерял сознание.